Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Полно, братец, о свиньях — то начинать. Поговорим-ка лучше о нашем горе. (К Правдину.) Вот,
батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой
батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
— Не к тому о сем
говорю! — объяснился
батюшка, — однако и о нижеследующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
— Слушаем,
батюшка Петр Петрович! —
говорили проученные глуповцы; но про себя думали:"Господи! того гляди, опять город спалит!"
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, —
говорили они, — зато мы при нем,
батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и не приведи бог!
— Так уж прикажите,
батюшка, принять! —
говорил мужик, кланяясь.
А главное дело вот в чем: «Помилуй,
батюшка барин, Кифа Мокиевич, —
говорила отцу и своя и чужая дворня, — что у тебя за Мокий Кифович?
— Ох,
батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать,
говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья: завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его деревни. «Что это,
говорят,
батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать в работах не хотят, все в писаря хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
Вместо вопросов: «Почем,
батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» —
говорили: «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром.
Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми была наполнена ее комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я
говорил, «как, когда я буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да, мой
батюшка, да».
— Да,
батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может быть, что мы
говорим, — заключила Наталья Савишна.
— Эх,
батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение
говорить! И то простила!
— «Ах, бог мой,
батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!» Я ей
говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу».
— Ну тогда и будем
говорить,
батюшка.
Вы вот изволите теперича
говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то,
батюшка, о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я следователь, стало быть слабый человек, каюсь: хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую улику достать, чтобы на дважды два — четыре походило!
Катерина. Не
говори ты мне об ней, не тирань ты моего сердца! Ах, беда моя, беда! (Плачет.) Куда мне, бед — ной, деться? За кого мне ухватиться?
Батюшки мои, погибаю я!
Кажется, ни
батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и
говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать.
— Что такое,
батюшка? — спросил изумленный старик. — Что я могу для тебя сделать?
Говори.
«
Батюшка наш тебя милует», —
говорили мне.
Который же из двух?
«Ах!
батюшка, сон в руку!»
И
говорит мне это вслух!
Ну, виноват! Какого ж дал я крюку!
Молчалин давеча в сомненье ввел меня.
Теперь… да в полмя из огня:
Тот нищий, этот франт-приятель;
Отъявлен мотом, сорванцом;
Что за комиссия, создатель,
Быть взрослой дочери отцом...
— Да ведь вы,
батюшка, тоже
говорили!
Бальзаминов. Что ж она не
говорит! Маменька, что она не
говорит?
Батюшки, умираю! Чувствую, что умираю! (Садится.)
Химка. Не знаю какой, не знаю.
Батюшки, страсти!
Говорит, знакомые послали, барышням мерку снимать, мерку снимать.
— В погреб,
батюшка, —
говорила она, останавливаясь, и, прикрыв глаза рукой, глядела на окно, — молока к столу достать.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что
говорят и делают при нем: как
батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
— Как тебе не грех, Захар Трофимыч, пустяки молоть? Не слушайте его,
батюшка, — сказала она, — никто и не
говорил, и не знает, Христом-Богом…
— Слушаю,
батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги почищу, — охотливо
говорил Захар.
Милости просим,
батюшка! милости просим в родовое гнездо! — с шутливо-ироническим смирением
говорила она, подделываясь под мужицкий лад.
— В кого это ты,
батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково
говорила она. —
Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь,
батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога,
говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
— Плутовка! —
говорил Нил Андреич, грозя ей пальцем, — что,
батюшка, — обратился он к священнику, — не жаловалась ли она вам на исповеди на мужа, что он…
При детках
говорю, сударь-батюшка…
— Ну, уж как надоел,
батюшка, ваш прославленный Ивашенков. Он измором берет:
говорит и
говорит без конца.
— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла матушка лепешку эту самую, «иду, —
говорит, — к уряднику».
Батюшка у меня старик правильный. «Погоди, —
говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе, не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, —
говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.
— Вот какие вопросы вы задаете! Ну-с, это,
батюшка, философия. Что ж, можно и об этом потолковать. Вот приезжайте в субботу. Встретите у меня ученых, литераторов, художников. Тогда и
поговорим об общих вопросах, — сказал адвокат, с ироническим пафосом произнося слова: «общие вопросы». — С женой знакомы. Приезжайте.
— Сами виноваты,
батюшка, — улыбаясь,
говорил Фанарин.
А
батюшка поздоровкался и
говорит: «Что старое поминать.
После чаю стал я прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: «Это уж вам,
говорит, странному, путешествующему, пригодится вам, может,
батюшка».
У него была привычка, еще когда Илюша был в живых,
говорить ему ласкаючи: «
Батюшка, милый
батюшка!»
— Это мне-то, мне-с, это столько денег, двести рублей!
Батюшки! Да я уж четыре года не видал таких денег, Господи! И
говорит, что сестра… и вправду это, вправду?
— Нет,
батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница — царство ей небесное! — никому не позволяла жениться. Сохрани Бог! Бывало,
говорит: «Ведь живу же я так, в девках, что за баловство! чего им надо?»
— Ну, как тебе угодно. Ты меня,
батюшка, извини: ведь я по старине. (Г-н Чернобай
говорил не спеша и на о.) У меня все по простоте, знаешь… Назар, а Назар, — прибавил он протяжно и не возвышая голоса.
—
Батюшка! — кричит, —
говори: чего желаешь? Отец родной!
— А я,
батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно,
говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
— И сам ума не приложу,
батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать,
говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки,
говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что,
батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен… Вот,
батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну,
говори, что ты там такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.
— Разрыв-травы,
говорит, ищу. Да так глухо
говорит, глухо: — разрыв-травы. — А на что тебе,
батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы? — Давит,
говорит, могила давит, Трофимыч: вон хочется, вон…
Почудилось мне, будто я в самой этой плетушке лежу и приходят ко мне мои покойные родители —
батюшка да матушка — и кланяются мне низко, а сами ничего не
говорят.
— Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз,
говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит,
говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол,
батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному
батюшке и
говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте.